История
Все начиналось в казачьих станицах
Петр Глебов и Элина Быстрицкая о «Тихом Доне» и в «Тихом Доне»
- Элина Быстрицкая и Петр Глебов в редакции
журнала "Родина». Апрель 1995 г
Этот диалог записан в редакции «Родины» накануне столетия кино и в дни девяностолетия Михаила Шолохова. Два артиста, исполнившие главные роли в широко известной герасимовской экранизации великого романа, вспоминали прошлое отнюдь не в юбилейном тоне, иногда споря и даже перебивая друг друга. Mы решили не «выпрямлять» их диалога.
- П. Г.: Я не знаю, я там рядом не стоял...
- Э. Б.: Ты не знаешь, потому что рядом не стоял в тот момент, а я стояла и слышала, ЧТО говорилось. Однажды утром актер, который пробовался на роль Григория Мелехова, я не буду называть его, но это известный актер, вылетел из кабинета Герасимова со словами: «Ну, вот еще, буду я об дерьмо руки марать». Никто не понял, в чем дело. А дело в том, что Сергей Аполлина-риевич ему сказал: «Ты руки подготовь, сделай так, чтобы они были похожи на руки работящего человека», — тот возмутился и хлопнул дверью...
Пробы: Аксинья
- Корр.: Сколько артисток пробовалось на роль Аксиньи?
- Э. Б.: Не знаю. Знаю только, что представлено было Шолохову шесть.
- Корр.: А вы как попали в их число?
- Э. Б.: В 1955 году я была в делегации кинематографистов во Франции. Там была Алла Ларионова, уже сыгравшая в фильме «Анна на шее». Она-то мне и рассказала, что задумана экранизация «Тихого Дона». А у меня была тяга к роли Аксиньи, я ее пробовала в институте, когда в Киеве училась. Пробовала сцену встречи с Григорием в подсолнухах. Меня тогда послушал мой педагог и сказал, что это не моя роль, мне ближе «шиллеровские», а такие, «бытовые», мне не сыграть. Меня это задело и завело: если нельзя, то надо доказать и добиться. Дала мне Аллочка телефон Герасимова, и я ему, едва вернулась в Москву, позвонила прямо домой. Говорю: я — актриса Быстрицкая, снималась у Эрмлера в «Неоконченной повести», хочу попробоваться на роль Аксиньи. Герасимов говорит: «Ну, так чего там долго ждать, приезжайте прямо сейчас, у меня тут как раз сидит один Григорий». Я вскочила — в такси — приезжаю.
Сидит у Герасимова парень из Орла, горбоносый, курчавый. Герасимов достает томик Шолохова: «Давайте-ка почитаем». И раскрывает, представляете, ту самую сцену в подсолнухах, которую я когда-то пыталась играть в институте. У меня сразу спазм. Чувствую: не могу, хоть убей, не могу. Я стала объяснять, понесла какую-то чушь, что, мол, переполнена сейчас парижскими впечатлениями, не готова, должна перечитать «Тихий Дон» и все продумать, а вот так, сейчас же, с ходу, играть не могу. Я все это говорю, говорю, а у Герасимова глаза остывают, остывают.
Так и ушла, не произнеся ни одной шолоховской реплики. Вернулась в Вильнюс. Никому ни слова. Это было в декабре 1955 года.
Вдруг в самых первых числах января — звонок. Приглашают в Москву, к Герасимову.
И вот я на студии. Первая проба — встреча Аксиньи с Натальей. На роль Натальи уже Зинаида Кириенко определена, твердо. Ученица Герасимова. Ей-то, думаю, легко, она у своего учителя, а я из другого города, да еще родом с Украины. Осторожно выясняю: может, она хоть не казачка? Очередной удар: Кириенко — казачка, правда, не донская, кубанская. И тут у меня в памяти встает сорок третий год... Третий Украинский фронт... Я — в госпитале. Кто я? Медсестра, сиделка, все на свете... Я была очень молоденькая, даже маленькая; кстати, я недавно получила медаль «Сын полка».
- П. Г.: «Дочь полка»?..
- Э. Б.: Да, представь себе, они даже шутили: извините, медали «Дочь полка» у нас нет.
До ноября 1944 года я работала в госпитале, мы вместе с фронтом двигались на запад, и я дошла до Одессы. Но начиналось все для меня в казачьих станицах. Я помню этих людей, я и сейчас их помню, их манеру разговаривать, их пластическую свободу необыкновенную. Мы, работники госпиталя, квартировали у казаков. Моя хозяйка, станичница, как только начинался обстрел, мигом ныряла под кровать и накрывалась периной. Это единственное, что я в ней не могла понять, потому что мы-то уже давно привыкли к обстрелам и не прятались. Но в остальном это была женщина... ну, как большая птица какая-то — вся просторная...
И вот, сидя у Герасимова, я вспомнила ту казачку и стала ее играть. И все: интонация была найдена.
Конечно, потом была большая работа с Герасимовым, шлифовка. Но думаю, что на первой же пробе я победила потому, что нашла основу: «Ты женат, ты и боись!»
- Корр.: А кинопробы Шолохов смотрел?
- Э. Б.: Да, и утверждал.
- Корр.: Назовите ваших конкурентов.
- П. Г.: Да не было у нее конкурентов!
- Э. Б.: Петя, зачем ты так говоришь? Когда Шолохов смотрел пробы и должен был утверждать исполнителей, на студии собралось много актеров... Там была толпа таких знаменитостей! И все друг на друга смотрели. Можно себе представить — как. Тяжелая была ситуация. Я не хотела показываться Шолохову без грима. И я убежала. Вечером только мне сообщили, что я утверждена.
Пробы: Григорий
- П. Г.: Ты когда в меня влюбилась?
- Э. Б.: Когда увидела на экране вот такого Григория, пожившего. А в качестве юного Гришки — нет, ты мне не показался.
- В день просмотра «Тихого Дона» на киностудии имени М. Горького.
С. Герасимов, М. Шолохов, П. Глебов.
- Корр.: А Герасимов что думал?
- Э. Б.: А Герасимов мне как-то говорит: «Вот я его нарисую...» Смотрю, что же он такое нарисовал. Чуб, фуражка, во-от такой нос и усы. Я подумала: ничего себе способ добывать актера. А как раз идут пробы на роль Калмыкова. Сидят претенденты. Герасимов подходит к оператору и говорит: «Володя, посмотри, во-он он сидит там». Я тоже смотрю и ничего похожего не вижу. Ну, сидит, нос уточкой... Интересно, что же он в нем находит? А он: «Клавдия, поди сюда!» Клавдия Ивановна Николаевич — ассистент — подходит. Показывает на него: кто такой? Та посмотрела в бумагах: «Глебов». Я и фамилии-то такой не слышала. «Гримировать на Григория!» И увели его. Через два часа... Два часа тебя гримировали?
- П. Г.: Все не так было.
- Э. Б.: Ну, как я помню. Приводят. Я на него смотрю... Господи, сидел ведь вроде бы нормальный. А этот... шалый какой-то. Нос, естественно, с горбинкой сделали. А главное — этакий взгляд... ну... я посмотрела и... влюбилась.
- П. Г.: Теперь я все по правде расскажу. Пробовался на Григория Саша Шворин из нашего театра и был вполне готов играть...
- Э. Б. Ах, ты все-таки его называешь...
- П. Г.: Ничего страшного. Он был готовый Григорий по внешним данным. Абсолютно красивый, с носом орлиным, и чуб, и глаза — замечательный внешний вид. Молодой. Григорий-то у Шолохова начинает свою жизнь с двадцати двух лет, так и на экране. Саша в таком возрасте там и был. С белыми тонкими руками. Его уже почти утвердили, с ним носятся. Я его прошу: «Саша, ты меня там продай в массовку, что ли». Он и рекомендовал меня: у нас, мол, в театре есть такой артист, офицеров играет, фигуру держит, офицерскую форму носит. Ну, вот меня и вызывают на эту маленькую массовку. Прихожу. Надели на меня мундир. Черные усики. Посадили за стол и дали сказать две фразы. Дмитриев из ленинградского театра пробуется на Листницкого, картишки раскладывает, кругом офицеры — и среди них я. Режиссера не знаю, никогда его не видел, и он меня никогда не видел. Ну, вот, входит. Оглянул всех.
— Это кто такой? Встаньте!
Я встал в рост.
— Садитесь! Продолжайте!
А кругом стоят, никто не знает, кто я такой. Тут Клавдия Ивановна ему на ухо: «Из театра Станиславского, Глебов, актер». Герасимов говорит: «Лю-бо-пыт-но. Что-то в нем такое есть». И кому-то: «После проб Глебов пусть выйдет к машине, я возьму его с собой. Алеша, никакого грима!»
Ну, закончили сцену, сижу разгримировываюсь, размываюсь, за мной заходят, иду, сажусь в машину, едем.
— Ну, рассказывайте, кто вы и что. Начинается задушевная беседа.
- Какое образование?- Я говорю: Станиславский, лично. Занимался у него в студии в 1936—1938 годах. Там и познал искусство. Роль — переживать, а не представлять. Основа! Физическое действие! Станиславский эту технику обкатывал на актерах в своей последней в жизни студии. Знаменитые мхатовцы с трясущимися коленками шли к нему в Леонтьевский переулок: Ливанов, Топорков, Яншин, Кедров, а он их и гонял там: «Верю — не верю». Великое, говорю, искусство правды. Там, говорю, я этому и учился.
Герасимов так и просиял. Сам-то он — приверженец и продолжатель этой самой теории: никакой внешней показухи, только правда переживания и состояния и логика поведения, жизнь человеческого духа в предлагаемых обстоятельствах.
— А как ты жил?
Я говорю: так и жил, что умею косить, на лошади скакать...
- Э. Б.: Без седла! Без седла скакал!
- П. Г.: Без седла, конечно, а в седле и совсем хорошо. Жил, говорю, в деревне, пахал-косил, песни распевал, разувшись ходил первые пятнадцать лет своего детства и отрочества, когда и приобрел здоровье, навыки общения, немногословность, спокойствие и все то, что принято в крестьянстве.
— А как ты относишься к Григорию Мелехову?
- Я, говорю, помню, как его Андрей Абрикосов играл в немом фильме. А Абрикосов у нас в доме бывал, с нашей семьей был дружен.
— Н-да... Ну, ладно. Посмотрим, что у тебя с гримом получится.
Про нос, заметьте, — ни слова. На второй день приезжаю, художник Алексей Смирнов сажает меня за стол: «Давай пробовать грим. На все его возрасты, от юности до могилы».
Две недели ежедневно Алеша занимался моим гримом. Коршунячий нос мне сделал, какой казаки от турок унаследовали. Ильченко, замечательный актер, утвержденный на роль Пантелея Прокофьевича, свой собственный нос имел замечательный, а ведь я еще и на него, на отца своего по роли должен быть похож обязательно. Так что это все — уникальный случай в истории кинематографа, когда главную роль сыграл... гример. Главную роль в моем утверждении на роль. Потому что Рапопорт, оператор, человек очень ревностный, очень честный и очень трусливый на эксперименты, так за свое дело болел, что сразу восстал против меня: как я буду снимать главного героя с наклеенным носом, что это будет на крупных планах?
- Э. Б.: Он хотел себе облегчить работу.
- П. Г.: Словом, скандалов хватало. Уже и Лидия Смирнова, жена его, меня приняла, а Рапопорт все возражал. Восемь осветительных приборов на меня наставил, говорит: «Пробеги глазами по этим дигам». Я провел, и сразу у меня слезы. Он говорит: «Надо лечиться! Как же ты главную роль будешь играть?»
И Флянгольц, звукооператор, тоже сомневался. За чистоту записи болел: «Да он же половину звуков не выговаривает!» А Герасимов ему: «Вы что, хотите, чтобы донской казак разговаривал, как артисты Малого театра? Мне, например, именно это в нем нравится: выговор, не совсем все буквы. Ну-ка, Петр, возьми Шолохова, почитай мне! Вот! И звучание такое, как будто сам там вырос! Артикуляция! Дикция!»
Дикция, которая мне в театре частенько мешала, тут пришлась кстати. Это все было не артистическое, а жизненное. Выговор, манеры, голос, посадка в седле.
- Корр.: А грим?
- П. Г.: А с гримом так: Алеша подводит меня к Рапопорту: «Где швы?» Рапопорт в меня глазами упирается, швы ищет и найти не может, так филигранно Смирнов свою «хирургию» над моим носом исполнил. Так ведь сам гумус варил, сколько раз в фотоцех ходил, пробные снимки смотрел и рвал, смотрел и рвал, так и эдак пробовал, чтобы нос был и эластичный, по жизни, и достоверный, по требуемому возрасту. Герасимов на лестнице встретил: ну, говорит, вижу, внешность — полностью! Я всех их конфликтов и не знал. После проб поехал на гастроли в Харьков. Месяц живем там вместе с Сашей Швориным, играем. Он ждет решения — и я жду решения. Как встречаемся, приветствуем друг друга: «Здравствуй, Григорий Пантелеевич!» — «Здравствуй, Григорий Пантелеевич!» — « У тебя что, ничего нет?» — «Ничего нет». — «И у меня ничего нет». Ни у него нет телеграммы, ни у меня.
А тем временем послали к Бондарчуку — попробоваться на Пантелея. Он говорит: «А может, на Григория?» Герасимов человек дипломатичный, а Бондарчук, надо учесть, его любимый ученик. «Пробуйся, — говорит, — только мне сейчас нужно уехать, так что пока без меня...» Ну, и Смирнов Бондарчука без Герасимова гримировал.
Но я этого ничего не знаю. Я жду телеграммы. Наконец приходит мне вызов. На повторные пробы. Приезжаю. Вхожу в гримерную. И что я первым делом вижу? Я вижу фото Бондарчука в гриме Григория!
У меня коленки затряслись, руки-ноги опустились. Говорю Смирнову: «Алеша, это что?» «Да брось ты, это так, не обращай внимания!»
Ничего себе: не обращай внимания... Я говорю: как это? Ведь это же любимый ученик Герасимова, замечательный артист Сережа Бондарчук...
В это время Герасимов вызывает меня к себе в комнату и говорит:
— Ну-ка, давай еще раз проверим самую темпераментную сцену: как Григорий Мелехов с генералом Фицхелауровым разбирается. — Дает мне текст. — Давай почитаем.
А во мне кипит все:
— Сергей Аполлинариевич, не могу. Надо знать Герасимова, его волю, и гибкость, и доброту. Переубедил меня. Я говорю:
— А где ж генерал-то?
— Я буду читать за него.
Начали читать. А там в конце сцены, когда Григорий доходит до белого каления, есть фраза: «Еще слово, и зарублю на месте». И так я вошел в роль, такое у меня было состояние, что хватанул я кулаком по столу, то есть по этому самому герасимовскому режиссерскому столу, вскочил, ударом распахнул дверь и вышел в коридор студии имени Горького. Герасимов выскакивает за мной:
— Вот это темперамент! Вот это мне и надо!
Собрал он наконец руководство, с директором студии Бритиковым во главе.
— Ну-ка, прочитайте мне: «Здравствуй, Аксинья, дорогая...»
А Гришка там молодой, сцена ребяческая, ему, значит, захотелось послушать, как я буду в этом ребяческом стиле читать перед всей этой комиссией.
Прочитали мы с Элиной этот эпизод. Герасимов делает знак: идите, идите... Элина сразу ушла по коридору, а я маленько задержался, думаю: что там будет дальше? И вот реплику слышу герасимовскую:
— Так он же как по нотам играет! Я прошу принять наконец решение и прекратить всякие происки против Глебова! Я отвечаю за картину, и я вижу в нем то, что ценно и дорого.
Я сразу отбежал от двери. Выходит Светозаров, наш директор. Подошел, хлопнул меня по спине: «Ну, что? Выиграл по трамвайному билету сто тысяч! Утвердили!»
Съемки: «Бабуля, а как надо?»
- Э. Б.: Как только закончились пробы — это уже 1956 год, — к нам приехал казачий хор. Герасимов собрал группу и сказал: надо жить по-казачьи, на земле, в степи, у Дона. Надо заниматься физическим трудом. Так что мне пришлось по-настоящему вживаться в этот образ. Ну, правда, меня война научила всему, потому что весь личный состав госпиталя, в котором я работала, участвовал во всем. Я не собиралась быть актрисой, я думала, что буду врачом.
Ну, начались съемки... Помните, я в одном эпизоде выбираю воду. Так для того, чтобы это лихо все делать, я два месяца каждое утро вставала в пол-шестого, выходила на берег — там ждала меня баба Уля, лет шестидесяти пяти, казачка, такая мощная, статная. Она мне: «Черпай воду!.. Глядеть тошно, как ты эту воду тянешь!» — «Бабуля, а как надо?» — «Как надо, как надо... Думать надо!» Они считали это своим кровным делом.
- П. Г.: Они следили за съемками не меньше, чем режиссер. Если что-нибудь не так, — не тот платок или не та накидка, — они немедленно шли к своим сундукам, вытаскивали и несли Герасимову: «Вот то, что надо!» И Герасимов поворачивался к костюмерам: «Вот что надо, а вы мне даете какую-то макулатуру!» Что еще характерно: звук писали синхронно. Никакой последующей «озвучки»; все, что могло помешать, убирали, — никаких там тракторов; тонвагены-лихтвагены прятали в складки местности, чтобы ничто не нарушало естественности фона.
Это очень важно для состояния актера. Как я потом озвучу свою роль в галстуке, если ТАМ я был в расхристанном виде, в грязи или на лошади с плеткой и говорил хрипатым голосом, как же я потом это воспроизведу в костюмчике перед микрофоном, я ж половину фактуры растеряю, я той модуляции не воспроизведу!
- Э. Б.: И очень мало дублей было.
- П. Г.: Когда артист играет на натуре и знает, что потом еще будут дубли, потом озвучивание, он уже сам к себе не так требовательно относится, он не в полную силу играет. Теряется внутренняя правда, тональность. А если я знаю, что это «пишется» сейчас и «журавль» над нами так и висит, тут ошибаться нельзя.
- Э. Б.: У нас был звукооператор Дмитрий Флянгольц...
- П. Г.: И довел он себя почти до инфаркта, потому что адская была работа, адская — синхронно писать на натуре, причем массовые сцены тоже.
- Корр.: А Шолохов на съемках был?
- Э. Б.: Ни разу. Ни разу он не был на съемках, и, я думаю, принципиально.
- П. Г.: Мы как-то его спросили: Михаил Александрович, может, вы нам дадите какой-нибудь совет, как нам играть или хоть как подступиться к образам, как нам это воспроизводить или, грубо говоря, играть? Он говорит: «Знаете что, я — написал, а вы — сами профессионалы, и режиссеру я верю». Он очень верил в Герасимова. Они обговаривали сценарий, сначала пять серий, потом четыре, потом сделали три, концентрируя внимание на судьбе главного героя. У них был творческий контакт. Шолохов потом сразу посмотрел материал, приехал на студию и посмотрел.
- Э. Б.: Шолохов актеров смотрел только на экране. Пробы, потом материал.
- Корр.: Потом готовый фильм?
Фильм: «В дышловой упряжке с романом»
- П. Г.: Первые зрители картины были — казаки. Мы привезли картину к Шолохову в Вешки. Был маленький клубик рядом с домом Михаила Александровича. Мы, группа, естественно, были гостями Шолохова, три дня у него жили, крутили пельмени. А казаки плыли к нам на лодках, на паромах...
- Корр.: На конях...
- П. Г.: Они заполняли до отказа и зал, и дворик этого Дома культуры. Фильм крутили круглые сутки, ночью и днем, потому что наплыв зрителей был такой огромный, что иначе нельзя было, ведь не станешь же обижать людей. И Шолохов, как бы весело ни было наше застолье, по окончании очередного сеанса говорил: «Ну, пошли!» — и мы все шли на сцену. Помню фразу Шолохова: «Мне дорог этот фильм за то, что он идет в дышловой упряжке с моим романом». Зрители к нам подходили, обращались к Зинаиде Кириенко: «Наталья, Наталья, а ты чуть пополнее ТОЙ Натальи, та вроде как потощее была». Они искренне верили, что герои романа жили на самом деле. Хотели показать нам могилу Григория, то есть прообраза его, Харлампия Ермакова.
- Э. Б.: Мне казаки письмо прислали, тридцать старейшин, чтобы я фамилию сменила и звалась не Быстрицкая, а Донская. А недавно из Ростова написали, что найден мелеховский курень, тот самый, что на краю хутора... То есть реальность! И фильм мы делали как реальность.
- Корр.: А ведь сейчас в ходу мнение, что советское кино — насквозь выдуманное, что это мнимость, которая не имеет ценности?
- Э. Б.: Как?! А Чухрай, Ромм, Шукшин, Калатозов, Хуциев? Лучшие советские картины и сейчас идут, их телевидение показывает ночью, и люди смотрят, а потом засыпают на работе. Потому что им надоела эта современная пошлятина! Идеологию разрушили, а ничего взамен нет. Никто никуда никого не зовет. Вот сейчас начались разговоры об объединении нашего культурного пространства. А зачем его было разрушать? У меня родители похоронены в Литве, у меня на Украине родственники, — мне, чтобы их навестить, надо проситься, чтобы меня туда ПУСТИЛИ. Меня-то пустят, а кого-то другого и не пустят. Вот вчера был вечер Лаймы Вайкуле — прекрасно прошел. Культурное пространство границ не имеет.
- П. Г.: Шолохов меня как-то разбудил в шесть утра: «Вставай, пойдем посидим на завалинке». Я говорю: «Михаил Александрович, вы что же, вообще не ложились?» — «Нет, я всю ночь платки искал нашим женщинам». Это значит: Хитяевой, Быстрицкой, Кириенко...
- Э. Б.: Какие платки? Это были пуховые шали!
- П. Г.: Тут человеческое отношение дорого. И мы сидели на лавочке, на завалинке, задушевно беседовали, потом я взял у него ружье, челнок и поехал уток стрелять.
- Корр. А Хрущеву фильм понравился?
- П. Г.: Ну, еще бы, он сам казак запорожский был, и с Шолоховым они друзья были.
- Корр.: Последний вопрос. Сейчас казаки готовы объявить себя особой нацией. Как вы к этой идее относитесь?
- П. Г.: А я, между прочим, генерал-майор казачьего войска. Почетный. С правом ношения оружия.
На этом мы решили завершить нашу беседу и от дальнейших вопросов воздержались, вспомнив знаменитую реплику: «Еще одно слово, и зарублю на месте!»