Сергей Гавриляченко
«Родина», 1995, 8
Разглядывая в музее на Бородинском поле шашку казачьего рода Маркевичей, с прикрепленными к ножнам 25 медалями ее владельцев (первая — за одоление «двунадесяти языков» в сражениях 1812 года, последняя — за победу над фашистской Германией), вспомнил рассказ американского профессора — донского казака Владимира Григорьевича Улитина, ушедшего в годы смуты в изгнание. Девять десятков лет прожитой жизни не стерли из его памяти полынный запах степи, высокое звездное небо и вопрос деда: «Что главное для казака?» — и ответ на недоумение несмышленыша-внука: «Главное для казака — слава!»
Каждый народ, создавая свой «мiръ», порождает особые, только ему присущие и не всегда понятные извне формы гармонии, достойного поведения. Современная цивилизация декларативно исключает из понятия культуры образы войны, в то время как родовое, много пережившее и много помнящее сознание, чувствующее неизбежность «противления злу силой», рождает национальный идеал воина. Митрополит Антоний точно в свое время подметил: «...в глазах простого народа воин идеальный, воин по преимуществу — мыслим всегда как казак». Европа в лице Наполеона, оценив казаков как «бесспорно лучшие легкие войска, какие только существуют», вряд ли что-либо смогла понять в этом проявлении «русского Mipa» и лишь с удивлением вспомнила времена Великого переселения народов, разглядывая бородатых всадников. Для русского сердца «казак» значительно больше, чем воин. Народные предания, песни, коль скоро речь в них заходит о свободе, воле и молодечестве, непременно поведают о чистом поле и казаке.
Реальная судьба российского казачества изначально трагична. Первые государственные пожалования тут же сменяются жестокими репрессиями — служба казаков под Казанью и Астраханью, жалованные грамоты Ивана Грозного на Дон, Терек и карательный поход стольника Мурашкина на Волгу; уходящий от царского гнева и казни Ермак приращивает к России Сибирь; жесточайшие гонения времен Бориса Годунова; трагедия Смуты с казачьим «воровством», с разрешившей сомнения саблей атамана Межакова, прикрывшей силой казачьих войск грамоту галицкого дворянина при избрании на царство Михаила Федоровича Романова; взятие казаками Азова с просьбой принять его под высокую царскую руку и бунт Степана Разина... Постоянное желание государства поставить казачество на регламентированную службу — и такое же постоянное отстаивание права на «служение без холопства» пусть «с травы и с воды». Родовая неизбывная коллизия, ясно явленная уже в противостоянии былинного «матерого казака» Ильи Муромца князю Владимиру, пронизывает всю историю взаимоотношений казачества и государства, вызывая у правительства постоянное желание упразднить казачество, — и столь же постоянная опора на казаков в наиболее трудные в жизни государства времена. Неразрывность через кровь, слава через трагедию, нерв русской жизни, волнующий душу ее гениев — А. С. Пушкина, В. И. Сурикова, Л. Н. Толстого, М. А. Шолохова. Недаром А. С. Пушкин считал Стеньку Разина «единственным поэтическим лицом русской истории».
Казачество — вольная самоорганизация русской энергии и силы. Не вступая в спор — народ ли казаки? или сословие? если народ, то какой? — позволительно заметить, что со второй половины XVI века казачество становится одним из ярчайших проявлений русской национальной жизни, слив в «русском море» славянский, тюркский, кавказский ток. Казачество — это еще и особый тип поведения, выковывающий особые характеры. Лишь два примера. «У деда, у Василия Ивановича... лошадь старая была, на которой он на охоту ездил. И так уже приноровился — положит ей винтовку между ушей и стреляет. Охотник был хороший — никогда промаху не давал. Но стареть начал, так давно уже на охоту не ездил. Но вздумал раз оседлать коня. И он стар, и лошадь стара. Приложился, а конь-то и поведи ухом. В первый раз в жизни промах дал. Так он обозлился, что коню собственными зубами ухо откусил. Конь этот — Карка, гнедой, огромный — после смерти его остался. Громадными правами пользовался. То в сусек забредет — весь в муке выйдет. А то в сени за хлебом придет. Казацкая черта — любят коней...» Это из воспоминаний Василия Ивановича Сурикова о своем деде — сотнике и атамане Красноярской казачьей команды. Только памятуя о том, что Сибирь XIX века жила правами и порядками века XVII, духом первых первопроходцев, что сам Суриков высоко ценил свой «хороший казацкий род», пришедший с Дона вместе с Ермаком, можно понять явление В. И. Сурикова в национальной культуре. Слушая песню о пленении и гибели бригадира Ивана Краснощекова, недоумевал: как казак, которого и помыслить без коня невозможно, срубил острой саблей голову верному коню, загрузшему в «черной грязи». Да срубил-то именно потому, что верный и что в решающую минуту, уходя от погони, оступился в болото и впервые не вынес хозяина из беды. Через сто лет у старого сотника Сурикова поведение такое же, как у полумифического Ивана Краснощекова, с которого шведы, по преданию, с живого содрали кожу, а сын выкупил тело отца и в бочке меда, настоенного на травах, отвез на родину—в Черкасский городок — для честного погребения у стен Ратной церкви.
Достойно жить человек может лишь в вечно длящемся историческом времени, пронизанном постоянным памятованием о событиях и людях. Меняются времена и нравы, иным смешными кажутся доблести, а ценным торгашество, трагедия непогребенного тела осталась только в античной драме и воспринимается лишь как литературная реминисценция. Но послушаешь до сих пор поющиеся казачьи песни, того же «Черного ворона»:
Черный ворон, друг ты мой залетный,
Где лятаешь далеко?
Ты принес, принес мне, черный ворон,
Руку белую с кольцом...
Вышла, вышла на крылечко,
Покачнулася слегка,
По кольцу, колечку я узнала,
Чья у ворона рука.
То рука, рука маво милого,
Знать, убит он на войне,
Он убитый лежит, не зарытый,
В чужой дальней стороне...
— и не знаешь: античная это трагедия или сегодняшняя казацкая судьба? Казачий быт долго хранил строй и смысл древнерусского (исконно русского) жизненного уклада. В 1920 году оказавшиеся в изгнании, загнанные союзниками на каменистый остров Лемнос, мучаясь от жары, казаки опасались купаться в море из-за слухов об осьминогах, утаскивающих людей в море. Но памятуя о том, что «Бог не выдаст — черт не съест», перекрестясь, с шашками наголо, стали донцы бросаться в море и колоть «октоподов». Вроде бы анекдот, очередной рассказ о глупости и суеверии, а мне видится древний героический дух поединщиков-змееборцев, дух, не позволяющий устрашиться, хоть появись завтра настоящее неведомое чудовище, дух, ведший в атаку (в 1942 году под Кущевкой) кубанцев, шашками выковыривавших из танковых люков, из-под брони егерей фашистской дивизии «Зеленая роза».
Только в казачьей среде вплоть до XX века сохранились традиции поединщичества. В отличие от дворянской дуэли с ее защитой личного достоинства, поединок — не испытание смелости, а «момент истины», решающий многие судьбы, иногда судьбы целых народов — «не в силе Бог, но в правде». Как Мстислав выходил против косожского князя Редеди, Пересвет против Челубея на Куликовом поле, так и Краснощеков ищет в поле черкесского удальца Авшара, а командующий кавалерией левого крыла Кавказской линии казачий генерал Я. П. Бакланов выезжает на поединок с лучшим горским стрелком Джанемом. Бакланов чрезвычайно тщательно готовил все свои воинские предприятия, особо ценил сбор всей возможной разведывательной информации. Однажды ночью в палатке, расспрашивая лазутчика Алибея, по просьбе присутствовавших офицеров-дворян он начал переводить донесение. Алибей предупреждал, что Шамиль выслал стрелка, взявшего через хаджем в Мекку обет убить Бакланова, и что генералу не следует выезжать на ежедневную рубку просеки. «Мое положение, — вспоминает Яков Петрович, — было отвратительное: не ехать на курган — явно должен показать себя струсившим, а ехать и стать на кургане — быть убитому. Явилось какое-то во мне хвастолюбие: я решился ехать на курган. Не дойдя саженей с 300, остановил колонну; с пятью вестовыми поехал к лобному месту; под курганом остановил их; взял у вестового мой штуцер; выехал на курган; стал лицом к батарее. Не могу скрыть, что происходило со мной; то жар, то холод обдавал меня, а за спиной мириады мурашек ползали. Вот блеснула на бруствере винтовка. Последовал выстрел. Пуля прошла влево, не задев меня. Дым разошелся. Стрелок, увидев меня сидящим на лошади, опустился в батарею. Виден взмах руки — прибивает заряд; вторично показалась винтовка; последовал выстрел, пуля взяла вправо, пробила пальто. Ошеломленный неверностью выстрелов, стрелок вскочил на бруствер и с удивлением смотрел на меня. В эту минуту я вынул из стремени левую ногу и положил на гриву лошади; облокотившись левой рукой на ногу, приложился к штуцеру, сделал выстрел — мой соперник навзничь полетел в батарею: пуля попала в лоб, прошла навылет. Войска, стоявшие безмолвно, грянули «ура», а чеченцы за рекой выскочили из-за завалов, ломаным русским языком, смешанным со своим, начали хлопать в ладоши: «Якши хорошо Боклу! Молодец Боклу!»
Зачем заслуженному генералу, о храбрости которого ходили легенды, а шашечный удар до седла называли «баклановским», специально подставлять себя под пулю? А затем, что лучший стрелок Кавказа вышел против лучшего казака России, и был это не просто поединок двух лихих бойцов, а поединок двух миров, и спор решали не столько зоркость глаза и твердость руки, сколько крепость духа, нравственная сила.
Как выковывался такой казачий характер? В коренных казачьих землях сохранился обычай, известный по летописям как обряд посвящения мальчика-князя в воины. Исполнится казачонку год (в разных местах могли быть и иные сроки) — подрежут ему волосы, отнесут к церкви, посадят на коня, обведут вокруг. По поведению малыша гадали о будущей судьбе: схватится за гриву — выйдет добрый казак, будет жить; заплачет, попытается слезть — быть убитому. Отец нес сына к Святому Причастию, после Причастия у дверей храма крестный надевал на ребенка портупею, а сам с шашкой шел рядом. Начиналось воспитание воина. Правда, первая часть жизни проходила на женской половине. Долго женщины в казачьих семьях были не «казачьего корню», и ребенок сначала узнавал язык матери, обычаи и привычки иного народа. Не от этого ли, при всей кровавой фабуле жизни в приграничье, у казаков никогда не было духовного геноцида по отношению к соседям. Наоборот, они охотно принимали иные обычаи, одежду, оружие, тактику и приемы борьбы, язык. Казачество, с этой точки зрения, наиболее совершенная (без неуместной идеализации) форма межэтнических контактов. Тот же Я.П.Бакланов — единственный из присутствовавших русских офицеров свободно говорил на горских языках, и это ему, приехавшему с Дона, необходимо было не только для войны, но и для куначества. Казаки-некрасовцы знают как минимум три языка. Но при этом, дабы не утратить «особость», не раствориться в иноязыкой ойкумене, обязательно берегли православную веру и русский язык.
В семь лет казачонка стригли «в скобку», первый раз он шел к исповеди. Вечером братья осматривали его постель, выбрасывали подушки, тюфяк, если находили их слишком мягкими, одеяло, если оно было слишком теплым: «Ты, брат, уже не ребенок, а считай полказака!» Не такое ли воспитание считал необходимым Государь Император Николай I, сам с детства спавший под суровым одеялом на походной кровати, решив, что начиная с собственного старшего сына Александра все последующие наследники цесаревичи от рождения будут назначаться Августейшими Атаманами всех казачьих войск России, с младых ногтей приучаясь к воинскому государственному служению? Подлинные свидетельства воспитания в казачьей семье немногочисленны, тем драгоценнее короткое свидетельство из записок «Моя боевая жизнь» Я. П. Бакланова: «...у меня не было охоты к учению, и я по целым дням и ночам вертелся в казармах среди казаков, с жадностью слушал рассказы об отвагах предков наших по Азовскому и Черному морю, об Азовском сидении и о разных эпизодах в последующие войны новыми поколениями оказанных, и под эту гармонию (выделено мною. — С. Г.) нередко засыпал сладким сном». Воспитание-образование основывалось на вере, преданиях древней славы и постоянных упражнениях-соревнованиях в удальстве и молодечестве — скачки с малолетства, кулачки, позднее джигитовка, разнообразные воинские упражнения.
У казаков особенно бережно хранится народное переживание истории, прожитой судьбы. До сих пор в станицах поют о Грозном царе, жалующем гребенцов «Тереком Грынычем со притоками», о Мишке Черкашенине — одном из первых известных по имени атаманов XVI века, о походе Ермака, о подвигах Матвея Ивановича Платова, о наступлении на Галицийские поля и в Карпатах зимой 1914 года. Вернее, не поют, а «играют», проживая события, разделенные веками, как собственную личную судьбу. Перед нами нетленный свиток времен, охватывающий без изъятия всю казачью, а тем самым и русскую историю, хранительно передаваемый из рода в род, из поколения в поколение, свиток, способный в нужную, обычно трудную минуту развернуться во всей полноте прожитого и пережитого, волнуя сердце и укрепляя душу. В жизни каждого народа есть события, имена, нормы поведения, через истолкование коих, как по разным камертонам, самонастраивается национальная жизнь. Три подвига казаков — охрана рубежей, землепроходство и освоение приращенных земель, участие во всех войнах, которые вело российское государство, — вечной признательностью должны жить в сердце каждого русского человека. Казак вблизи и восхищает, и пугает: не так легко со стороны понять его природу. Но если доверять народному сознанию, а не теряться в бесконечной противоречивости фабулы событий, то, несомненно, казачество — любимое дитя русской жизни. Во времена гонений и упразднений оно продолжало жить как «состояние души», и парадоксальным образом даже гонителям было лестно, если они каким-либо боком прилеплялись-приписывались к этому состоянию. После уничтожения Запорожской Сечи и упразднения казацких вольностей на Украине чубатые мудрецы записали в войско под именем Грицька Нечеса самого Г. А. Потемкина... и проросли новым войском уже на Кубани. Есть сведения, что перед войной на Верхнем Дону приняли в казаки И. В. Сталина, а уж о казачьих кавалерийских корпусах в Великую Отечественную каждый хотя бы слышал.
Сейчас часто и много говорится о возрождении казачества. Следует помнить, что казачество порождено «границей», не только и не столько государственной, сколько границей различных миров, и может полноценно жить и быть жизненно нужным, когда «граница» существует. Мы видим, что там, где проходит физический или духовный разрыв дотоле единого тела, самозарождается, как писали летописи, «народ неведомый — завомый казаци». И никто не волен запретить или прекратить такую самоорганизацию.
На боевом значке Якова Петровича Бакланова были вышиты перешедшие потом на знамя 17-го его имени Донского полка слова Символа Веры: «Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь». Слова, звучащие пророчеством воскресающего, вечно нужного России казачества.